Марк Ронсон: «Я — сумма всего, что оказало на меня влияние»
Если вы не знаете, кто такой Марк Ронсон, вы все равно скорее всего знаете, кто такой Марк Ронсон. Вы регулярно напеваете под нос, как минимум, полдесятка его песен и примеряете перед зеркалом, как минимум, столько же изобретенных им образов. Встретиться с главным многостаночником большого британского стиля и лицом нового (и первого) мужского аромата Fan di Fendi мы послали рэпера Мирона Федорова, более известного как Oxxxymiron — нынешнего номинанта на премию «GQ Человек Года» в категории «Открытие года».
За панорамными окнами отеля Метрополитен сквозь стену дождя зеленеет Гайд-парк, а в кресле напротив меня сидит немыслимо элегантный Марк Ронсон. За свои тридцать пять лет он успел сотворить карьеры Эми Уайнхаус и Лили Аллен, выпустить три сольных альбома, написать гимн Олимпийских игр 2012, получить «Грэмми» в номинации «Продюсер года» и, наконец, заслужить титул «самого стильного мужчины» по версии британского GQ. Его послужной список читается как энциклопедия поп-музыки второй половины XX века: музыка для Боба Дилана, Duran Duran, Робби Уильямса, Кристины Агилеры. Светская пресса смакует подробности женитьбы Ронсона на французской актрисе и певице Жозефин де ла Бом, желтая — богемное детство среди знаменитостей и роман его сестры Саманты с Линдси Лохан, музыкальная — особенности созданного им звука в новом альбоме Руфуса Уэйнрайта. Ронсон смотрит на меня с недоумением. «Ты не похож на журналиста», — говорит он.
Готовясь к этой беседе, я впервые осознал, как мало успел сделать за свои двадцать семь. Действительно, я даже близко не журналист. Я — русский рэпер (в приличном обществе после этой фразы в воздухе повисает неловкая пауза, как будто кто-то признался в редкой сексуальной девиации). Я выпустил один-единственный альбом, известный разве что в рамках нашей сомнительной субкультуры. Живу в Лондоне, разведен, мало зарабатываю и много пью. Соответственно, не успел я перечитать биографию Ронсона, как заработал комплекс неполноценности. Разумеется, уязвленное эго не преминуло мысленно отыграться на виновнике торжества. В моем сознании Ронсон предстал этакой карикатурой двадцатых годов на буржуя-эксплуататора. Его лощеный вид и надменный взгляд говорили о безусловном финансовом превосходстве, потомственном и нечестном. Хищные руки, как щупальца, тянулись к родному хип-хопу. В день встречи я приехал в «Метрополитен» с окраины, с бодуна, небритый, затаив обиду, с твердым намерением хамить и восстанавливать классовую справедливость насильственным путем.
Первое, что делает Ронсон, — убирает со стола тарелки с едой, чтобы мне было где расположиться. Выясняет, чем я занимаюсь. Расспрашивает про концерты в СНГ, просит подарить альбом. Десять минут спустя мы, перебивая друг друга, говорим об особенностях программирования барабанов на Akai.
— Должен предупредить, это интервью вряд ли будет шибко профессиональным.
— Хм. Знаешь, я как-то брал интервью у Боя Джорджа. До интервью я выучил наизусть статью из «Википедии» про него, но ничего из этого не понадобилось. Бой Джордж потом сказал, что это было одно из немногих интервью, на котором он не скучал, поскольку журналисты обычно задают одни и те же унылые вопросы. Особенно про творческие планы. Вот у тебя какие творческие планы?
— Записать второй альбом. Кстати, раз уж на то пошло, ты еще помнишь время, когда только-только вышел твой первый альбом Here Comes the Fuzz? Его же вроде тогда не особо хорошо приняли?
— Это еще мягко говоря. До него я был успешным клубным диджеем в Нью-Йорке. Вокруг моего имени был некоторый ажиотаж. Но когда вышел мой первый альбом, на нем не было хитов, и в коммерческом плане он провалился. Знаешь, это было как в плохом фильме — мои знакомые с музыкальных лейблов перестали брать трубки. И я подумал: «Наверное, это просто мне не дано». Заставил себя спуститься на землю и опять стал диджеем, на этот раз в родной Англии, в клубе Yoyo. Через этот самый клуб я познакомился с Лили Аллен, с Эми Уайнхаус, начал делать им ремиксы. На тот момент я уже ни на что не надеялся и делал только то, что мне хотелось, чисто для себя. И, по иронии судьбы, как только я перестал думать о хит-парадах и ротациях на радио, я туда попал.
«Я не Дэвид Боуи. Я просто одеваюсь чуть
лучше, чем среднестатистический битмейкер».
— Ну, ты в итоге попал не только туда, но и в журналы о моде, знаменитостях и скандалах. Вообще у меня, если честно, когнитивный диссонанс. Ты же воплощение гламура, светский лев. А я вижу перед собой гораздо более знакомый и симпатичный мне типаж отшельника-технаря, который только что с огнем в глазах объяснял мне нюансы звука на MPC. Где настоящий Марк Ронсон?
— Все просто. Да, приятно, как сегодня, сделать крутой фотосет с красивой девушкой-моделью. Но ведь понятно, что, если бы не музыка, всем было бы глубоко пох...й, во что я одет. Вся эта гламурная мишура помогает мне продавать диски: так я могу полагаться на промоушен не только в музыкальных изданиях. Но если завтра все это исчезнет и останется только музыка, как уже было раньше, я не особо расстроюсь. Больше всего я люблю запираться в студии — это роскошь, которой лишены многие нью-йоркские продюсеры, потому что им нужно постоянно светиться и тусоваться. Что касается моды, то я же не Дэвид Боуи. Я просто одеваюсь чуть лучше, чем среднестатистический битмейкер.
— Ну, тут ты уже лукавишь.
— Не знаю, сейчас много хорошо одетых парней. Посмотри, как одеваются Tinie Tempah, Labrinth. Тот же Канье Уэст и его охотничьи твидовые пиджаки. Если бы я такое надел, я бы выглядел как библиотекарь. Я не пытаюсь участвовать в этой гонке, хотя многие мне не верят. Например, Бруно Марс, с которым я сейчас записываю альбом, воспринимает хороший костюм на мне как приглашение к соревнованию, кто кого перещеголяет. На самом же деле, пусть это банально, но не вещи делают человека крутым, а человек вещи. Не важно, кто это — Run DMC, The Beatles или Синатра. Да хоть чувак из The Strokes в его долбаной майке «Кока-Кола» или Майк Скиннер из The Streets в тренировочном костюме. Прикид музыканта становится культовым, только когда музыкант внутри него крут и его визуальный образ существует как бы вне времени и места. Я на такой высший пилотаж не претендую, я лишь компилирую разные элементы стиля.
— А в музыке? Тут тоже «новое — это хорошо забытое старое»? Как бы ты сам описал пресловутое ретрозвучание, которое ты создал для Back to Black Эми Уайнхаус?
— Да ровно то же самое, что с модой. Я тебе честно скажу, у меня никогда не было амбиций первопроходца и создателя нового жанра. Я — сумма всего, что оказало на меня влияние. Back to Black стал хитовым потому, что мы потерпели фиаско, пытаясь подражать определенному звуку. Эми хотела скрестить звучание девичьих ансамблей 60-х с почерком Motown, но мы недотянули и нечаянно создали что-то свое. Каждый самобытный успех рождается из неудачной попытки что-то скопировать. Малкольм Макларен вообще сказал мне, что в альбоме Эми ему нравятся, в первую очередь, ошибки. Что в нем есть нечто любительское, некий дух панк-рока. Я был безумно горд. Шутка ли — это же Макларен. Вообще, все уже было где-то использовано, остается лишь творчески переработать. Если взять коммерческий хип-хоп, какой-нибудь The Motto Дрейка вполне мог бы быть песней Too Short 25-летней давности. Все это — один большой коллаж.
— Как обложка твоего последнего альбома. Претенциозный критик сказал бы «постмодернизм».
— Вот-вот. Но, раз уж я заговорил о коммерческом хип-хопе, надо подчеркнуть, что такие люди, как Дрейк и Рик Росс, — исключения, потому что они делают качественную музыку. Большая часть нынешнего рэпа звучит как Barbie Girl группы Aqua. Убогий евродэнс с банальнейшими фокусами. От прослушивания песни Flo Rida Whistle меня мутило часа три. Хороший хип-хоп никуда не делся, это хренового стало больше. Как в конце семидесятых, когда все объелись дешевым диско. Тогда спасение пришло в виде панка и хип-хопа — и сейчас появится что-то новое.
— И все же я привык слышать такие разговоры на профильных форумах в интернете или на нашей лавочке в Грин-парке, но не на десятом этаже пятизвездочного отеля.
— В смысле: каким боком я вообще связан с хип-хопом? Понимаешь, я хоть и родился в Лондоне, но в восемь лет переехал с матерью в Нью-Йорк и до недавнего времени там жил. А в Нью-Йорке 90-х хип-хоп был универсальной музыкой подростков из всех классовых и этнических слоев по умолчанию. Так же, как юмор Вуди Аллена и Джерри Спрингера. Это часть нью-йоркской культуры. Неважно, кто ты, но если ты вырос в Нью-Йорке, ты автоматически немножко рэпер и немножко еврей.
— Ну, ты, я так понимаю, вовсе не немножко еврей, как и я. Для тебя еврейство что-то значит?
— Однозначно. Когда мы с моей группой выступали в Израиле, я боялся, что мои музыканты, не будучи евреями, возненавидят меня: типа Марк воплощает свои долбаные еврейские мечты о Земле обетованной. Но они все влюбились в это место, есть в нем что-то магическое. К сожалению, мне кажется, что именно поэтому в Палестине никогда не будет спокойно: там растворена какая-то необъяснимая сила, за которую все воевали с незапамятных времен. А так у меня религиозная семья, но без фанатизма, без кошерных и некошерных тарелок и прочего безумного дерьма. Моя жена — католичка, и на нашей свадьбе были как раввин, так и католический священник. Для меня это важно. А для тебя?
— Я не религиозен, но мой альбом называется «Вечный жид». Думаю, это кое о чем говорит.
— Так ты сказал, что делаешь грайм по-русски?
— И грайм, и рэп. Просто по-русски мало кто читает под 140 ударов в минуту, поэтому грайм делать интереснее. Лучше ответь мне на вопрос личного характера. У каждого человека, независимо от уровня успеха и самообладания, есть свои страхи, свои демоны... Или я сейчас уже лезу куда не надо?
— Да не, нормально. Ты попал в точку. Мною движет иррациональная, паническая боязнь того, что назавтра люди наконец поймут, что я бездарь без единой хорошей идеи. Это чуть ли не главный стимул в моей работе. Я знаю, что со стороны это выглядит как нытье зарвавшегося мажора, но это правда. Я действительно постоянно живу в страхе, что все это вот-вот закончится. А значит, мне нужно срочно сделать релиз с тем-то, пока это возможно, слетать в Дубай на выступление, наутро назад, пока приглашают... Причем раньше я никому об этом не говорил и настолько глубоко зарывал эти страхи, что даже жена не понимала, что со мной происходит. Я-то думал, что достаточно пожать мою руку, чтобы почувствовать, насколько глубоко я не уверен в себе, а выяснилось, что снаружи я произвожу впечатление спокойного, даже флегматичного парня.
— Именно.
— А при этом я не могу спать по ночам и каждый раз, когда сажусь за трек, исхожу из того, что это будет тотальный провал.
— Ты — последний, от кого я ожидал это услышать..
— Я думаю, все творческие люди так или иначе подвержены этому страху. Но насколько легче жить, зная, что ты не один такой! Я же еще и перед каждым концертом психую до сих пор. Боуи как-то сказал, что не поверит в величие исполнителя, если тот ни разу не блевал от нервного напряжения перед выходом на сцену. Если руководствоваться только этим критерием, то я — самый великий на свете.
— Вернемся к хип-хопу. Все-таки американский рэп — это жанр, напрямую связанный с черным гетто, с улицей. Ты же являешься звеном, связывающим его с модной клубной тусовкой, преимущественно белой. Тебе не кажется, что это взаимоисключающие миры? Вот ты помогал пробиваться рэперу Wale, которого, как и подавляющее большинство рэперов, не раз обвиняли в гомофобии. Параллельно ты продюсируешь альбом Руфуса Уэйнрайта. Подобные контрасты не вызывают проблем?
— Раз уж ты упомянул гомофобию... В моем альбоме есть трек с рэпером по имени Pill. По моей задумке, ему должен был подпевать — ни больше ни меньше — Лондонский хор геев, они очень круто поют. Возникла дилемма: Pill наверняка уже впутан в ряд конфликтов с другими рэперами. Могу ли я использовать его куплеты, не подкинув его недругам пищу для дальнейших наездов? Разумеется, я позвонил ему и спросил. А он прилетел в Англию и выступил вместе с хором вживую.
— Причем Pill — это же самый что ни на есть уличный рэп?
— Ты чего, уличнее некуда, это ж Атланта. Чувак, б...ь, варит крэк прямо у себя на кухне. И пусть это само по себе является клише, но у каждого нью-йоркского гангста-рэпера есть знакомый стилист или парикмахер нетрадиционной ориентации.
— Ну, я же говорил не только об ориентации, а о разнице культур в целом...
— Смотри, я начал играть в нью-йоркских клубах в начале 90-х. Толпа, которая приходила на эти вечеринки, была если не открыто криминальная, то сильно приблатненная. Но это происходило не в Бронксе, а в Даунтауне, где все относятся друг к другу поспокойнее. Потом я регулярно играл в клубе Life, а это был практически аналог Studio 54 своего времени — там тусовали, с одной стороны, Puff Daddy и Jay-Z с их ребятами, а с другой — горячие телочки-модели, парни со скейтами, дизайнеры... Все — в одном большом плавильном котле. В какой-то момент мне удалось поймать эту волну, эту атмосферу единения. Именно поэтому я сегодня делаю такую музыку. Именно поэтому сегодня у меня Q-Tip и MDMR в одном треке.
— Какое это вообще чувство — общаться и работать с легендами? Особенно с теми, по кому когда-то фанател?
— Чувство поначалу совершенно сюрреальное. Самое сложное — заставить себя сказать им «а перепишите-ка последнюю строчку». А они это замечают и намеренно издеваются. Тот же Q-Tip специально бормотал в микрофон нечто совершенно нечленораздельное.
— Интересно, а есть какие-нибудь отличия между работой с певцами и работой с рэперами?
— Основная разница состоит в том, что рэперы всегда опаздывают в студию. Однажды я прождал M.O.P. три дня.
— Я знаю, что ты в прошлом году был в Москве...
— Да, это было очень круто. Я выступал на «Стрелке», там творилось мясо. Еще я познакомился с Mujuice. Его биты просто ох...ительные. Я обязательно приеду снова, с новым альбомом, а может, и раньше.
http://www.gq.ru/magazine/featured/1997 ... iyanie.php
